Комнаты двенадцатого дома на Гриммо Плейс в тот день пропитались ядовитой клаустрофобией. Стены представлялись то игральными картами, падающими при малейшем дуновении, то тисками, сужающимися медленно и безжалостно. Кабинет: узкие окна, изысканная мебель, нагромождения артефактной рухляди - и в этой "берлоге вервольфа", на винтажном диване, метался в предсмертной в лихорадке лорд Блэк. В этом интерьере он выглядел абсурдно и нелепо – мокрая полурасстёгнутая батистовая рубашка, восковые черты, длинные тени от ресниц на бледных щеках. Он смотрел прямо и сквозь, его глаза напоминали колодцы, до краёв наполненные чёрным горьким ядом, и яд этот оставлял осадок на всём, на чём остановил бы взгляд хозяин Дома. Так и она в тот день напрочь пропиталась им, не в состоянии вынести медленный и мучительный уход из жизни супруга. И была уже готова взмолиться Мерлину, Салазару - да сразу всем Основателям! - лишь бы эта агония прекратилась, но только в восьмом часу вечера она достигает своего мучительного апогея. И вот поза страждущего становится небрежной и спокойной, а до неё вдруг доходит осознание того, как же она теперь бессильна и ничтожна - со своими дрожащими руками и мёртвым мужем. Свеча роняет свои горячие восковые слёзы на столешницу осиротевшего стола из красного дерева, бьют часы в холле, обозначая точное время, и удары гулко отдаются в стенах Дома. Лорд Орион Арктурус Блэк скончался в восемь часов вечера 30 мая 1978 года. Так напишут в некрологах.
Она сидит с ним до тех пор, пока чьи-то руки не поднимают её за плечи и не подсовывают под нос фиалы с зельями. Как не странно было иллюзорно ловить красоту увядания, иллюзорно отворачиваться от уродливости данного… а мы тут все известные иллюзионисты, разве нет? Кому-то зелья, кому-то слова, кому-то - слепая вера.
И вот день похорон.
Золотой жаркий корабль солнечного утра поднимает в небе свои огромные паруса, освещая мир бережной, певучей лирикой. И тем мрачнее выглядят рваные края чудищем наползающей где-то вдалеке, с севера, тучи. Гроза, точно будет гроза. Пройдет ли мимо? На голых ветках чернильными кляксами неподвижно сидит нахохлившееся вороньё, и пыльный медовый воздух наполнен нервным, тревожным ожиданием чего-то скорбного и зловещего.
Если бы она обратила внимание, то заметила бы, что тут собрался весь свет магической Британии. “До” и “после” случившегося смешались в сознании вдовы Блэк лишь отголосками безумной какофонии звуков, слов, предложений и согласований. Нет, она не занималась всем этим, она не занималась вообще ничем – все сделали родственники. Строго, чинно и дорого - на уровне. Но разве ж она заметит?
Оказавшись у фамильного склепа Блэков в обществе родителей и сватов она понимает, как же это всё неправильно. Уж родители точно не должны хоронить своих детей. Это неоправданная жестокость жизни, это искажение бытия, это… и если бы не страдальческий взор на эбеновый гроб, в котором…
Лежит Её Орион…
Она бы ни за что не поверила в смерть мужа!
Так часто виденный в детстве: "ну наш кузен, тот щуплый" - не иначе, у этого воспоминания голос родного брата! - задумчивый и словно не от мира сего, но разговаривает вежливо, будто взрослый, даже когда они оба были детьми, белокожий - как и все Блэки. Два голубых озера в темных ободках, насмешливый взгляд и рассеянная улыбка - было в Орионе что-то парадоксальное, тревожное, словно подозрение в давней, нераскрытой родителями шалости.
Орион в строгом фраке, вплетающий ей в волосы белые камелии, Орион - поджарый, изящный, с разметавшимися по подушке волосами, Орион, лишь один раз сказавший, что любит и никогда не требовавший ответных слов. Ворчливая нежность, прорывающаяся временами сквозь фамильную маску. Орион - как фон, как рука, на которую всегда можно опереться. Как что-то обыденное, маловажное, но неотъемлемое. Вечное.
Знаете, мои каменные лорды и леди, чем мне был дорог Орион Блэк? Нет, даже не тем, что он действительно меня любил, хоть и не с первого взгляда - хотя это, безусловно, тоже имеет значение… Он был волшебником, благодаря которому я впервые ощутила - ещё неосознанно, почти по-детски - потребность в материнстве. Без слов, непостижимо, тихо и старательно он вложил в меня осознание того, что лучшее, что может быть на свете - это новая жизнь. Новая - и снова твоя, бесконечно родная, соприкасающаяся с тобой в точках изначальной теплоты. Я знаю, вы поймете меня, лорды и леди Древнего и Благородного рода, и не станете, когда придет мой час покинуть мир, осуждать за близкородственный брак и после за то, что не смогла вовремя заметить хворь, вовремя вылечить, вовремя обратиться к колдомедикам… да и много еще за что.
И вот сейчас я смотрю на ваши гранитно-серые лица и понимаю: вы были правы, когда говорили, что я склонна - как там? - к непозволительным для чистокровной волшебницы слабостям.
Появление брата выводит Вальбургу из бессознательного мемориального дурмана, и снова звучат слова соболезнования. Но эти хоть немного отличаются от сказанных ранее и шаблонных, хотя бы многозначительными переглядами с матушкой. Нет, она не в том состоянии, чтобы обратить на это внимание, но мучительно сводит брови - расслабление, приносимое зельем на основе морфия, всегда мешает встряхнуться и сосредоточиться на текущем моменте, но в столкновении с усилием воли каждый раз по-прежнему терпит поражение. Она принимает слова брата кивком, и молчит. Но пора, давно пора, и мать с отцом это понимают, но пока чтут безмолвное ожидание. Ждут.
Выжженные назвали бы это врождённым дефектом души, в которой недостаёт части, отвечающей за человечность. Вдову Блэк теперь можно полноправно назвать калекой, это будет правильно - в людях есть подсознательный страх перед такими; но она сильна, удивительно сильна в своём горе. Ведь превращать тупик в дорогу - это сила, а не слабость. Должно быть, поэтому она не может переступить границы, установленные веками. Границы, запрещающие упасть на тело мужа, запрещающие рыдать и выть, когда это так нестерпимо хочется.
- Надо начинать. - обратившись в никуда, еле слышно говорит волшебница. Регулусу, матери, отцу – не важно, но она уверена, что обращение дойдет до адресата. Иначе это просто невыносимо.

Пройдя в собственный кабинет в башне Директора, первым делом он заметил ящик с входящей почтой. Поверх всего набежавшего и тщательно упакованного в ящике эльфом, лежало увесистое послание с официальной печатью дипломатического корпуса Министерства Магии. Из Австрии, констатировал волшебник взяв послание в руки. Он вроде как не ждал писем из колыбели Габсбургской империи, поэтому тут же вскрыл конверт и принялся за чтение.
Среди всей отработанной годами витиеватостью слога Уильяма Корноулла, посла Соединённого Королевства в Вене, выделялись два слова — «скандал» и «инцидент», притом было не очень ясно, что, по мнению самого достопочтенного Корнуолла, является главным «скандалом» и «инцидентом»: то, что счастливо (другие варианты для общественного мнения не принимались) женатый глава Департамента международного магического сотрудничества Эйдан Эйвери отправился на Рождественский прием в обществе счастливо замужней, но определенно при этом не имеющей отношения к Эйвери, Беллатрикс Лейстрейндж, хорошо известной светской львицы  и прожигательницы жизни, или то, что во время самого приема возник дополнительный «инцидент» с участием не только вышеупомянутых Эйвери и Лейстрейндж, но и некоего Хайнриха фон Дорна.  Фамилия у достопочтенного Хайнриха была слишком приметной, чтобы подобный казус мог пройти незамеченным и не отмеченным во всех рапортах всевозможных послов, консулов и атташе, присутствовавших на приеме. Дипломатический корпус просто обожал подобные истории. К тому же, как намекала не очень ясная приписка в конце письма, это был даже и не самый ее конец. Альбус почесал бородатую щеку и принялся за ответ.
Второе письмо пришло два дня спустя, но не с ответом от Корнуолла, а с приветом от Эммануила Баэна, давнего приятеля, бельгийца по происхождению, нынче проживающего в Вене и вхожего в те же круги, что Корнуолл и фон Дорн. Содержание послания Эммануила включало в себя куда больше деталей и куда более тревожные вести. Сова с обратным посланием покинула совятню не более чем спустя полчаса после того, как Альбус Дамблдор вскрыл конверт от барона Баэна, бывшего союзника в международной анти-Гриндевальдской коалиции магов.
В понедельник, 4 января нового 1971 года, Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор,   победитель Геллерта Гриндевальда, рыцарь Ордена Мерлина (первой степени), глава британской делегации в Международной Конфедерации Магов, он же президент вышеупомянутой конфедерации, ну и прочая красивая чепуха, которой его обсыпали за годы, положил перед собой чистый лист бумаги и слега поразмышляв с сжатым в пальцах пером не оставляющим клякс (разумная предосторожность ни кому и ни где еще не мешала), вывел на бумаге несколько строк, приглашающих своего бывшего студента и выпускника школы чародейства и волшебства «Хогвартс» Эйдана Эйвери на неспешную беседу за чашечкой чая или чего-то покрепче каким-нибудь ближайшим и свободным для обоих вечером. Местом встречи должен был стать его кабинет в Министерстве.
Эйвери выбрал пятницу, что полностью устраивало и Дамблдора. За последующую неделю он успел обменяться еще парой писем с Эмманиулом Баэном.
Пятничный вечер Альбус Дамблдор встретил за письменным столом, только в этот раз уже не в башне Директора, а в собственном кабинете Министерства. Эйвери не особо спешил понимать приглашение как буквально первую же минуту после окончания официальных рабочих часов, и Альбус от него этого и не ожидал. Пока глава Департамента международного магического сотрудничества выдерживал полагающуюся (как он, видимо, считал сам) по случаю паузу, Дамблдор занимался бесконечным потоком корреспонденции и прочим бумажными (не)интересностями. За его спиной тихо тикали большие напольные часы, но Дамблдор не обращал внимание на время — дел всегда все равно было больше.
Наконец, в дверь постучали.
— Входите, — отозвался волшебник,  возвращая в ящик для важных, но не неотложных дел начатый, но не оконченный документ. Когда дверь открылась, он поднялся посетителю на встречу.
— Вечер добрый, Эйдан, — мягко улыбнулся входящему волшебник и указал в сторону от письменного стола. — Прошу, — радушный жест Дамблдора указал в сторону от письменного стола, в отличие от большинства жителей кабинетов с очень важными чинами, он предпочитал вести особо важные и длинные разговоры не на твердых стульях, а в уюте и комфорте. Испытание порой куда более тяжкое, чем неудобная, твердая подставка для лощеного зада.