власть под рукой и ластится, и калечит.

В австрийской столице яркое солнце и холодный воздух.
Том пьет горячий глинтвейн на открытой веранде одной из местный кофеен магического квартала и даже согревающие чары, пологом накинутые хозяевами заведения, не спасают от ледяных щупалец ветра. В Австрии весна холоднее, но солнце ярче; все туманы исчезают к утру, а не прячут улицы до полудня, как в родном Лондоне. Золотые блики соскальзывают по золоченым барочным шпилям домов, цепляются за изогнутые декоративные фронтоны, свет бежит по мозаичной крыше с цветастым орнаментом, по витражным стеклам готической церкви, прижатой боком к магическому кварталу.
        В Вене нет войны, нет агитационных листовок, мокнущих в лужах прямо на мостовых. Но это не значит, что в Вене мир и спокойствие. Темного Лорда встречают в богатых чистокровных домах с распростертыми объятиями, за ужином с ним пьют вино, говорят о политике. Австрийские чистокровные еще воспринимают Волдеморта как английскую редкость, особый выставочный образец, поговорить с которым все равно что поучаствовать в редком представлении и в ответ на это у Тома хватает сил продолжать тонко улыбаться всем им. Магам любопытно и Темный Лорд может  сделать вид что пляшет под их дудочку.  В благородных домах, среди золотой вышивки на богатых портьерах, тоже таятся черные змеи, есть место амбициям и жажде властвовать и подчинять. Темный Лорд заглядывает в чужие головы и не видит в мыслях никакой разницы с теми, к которым он успел привыкнуть на родине. Австрийцы открывают двери перед чужим Повелителем утром, а вечером часть из них привыкают склоняться перед ним в поклонах. Скоро все пляски закончатся.

                              но темный лорд знает: эта страна чужая ему.
                               и это всего лишь п о к а что

В Австрии он предпочитает проводить время вдали от своего привычного окружения, оставляя часть собственных действий и планов втайне даже от Ближнего круга. Не берет с собой Нагайну и других провожатых не берет тоже. Вне Англии, черных мантий, привычного уже статуса, Волдеморт пьет горячий глинтвейн на открытой веранде и ветер бродит по черным волосам, тянет дымные кольца сигареты своими прозрачными пальцами. Том читает местный магический вестник без особого интереса, в колонке светской хроники находит упоминание о вчерашнем бале, как и о том, сколь широкий был список приглашенных заграничных гостей, потом улыбается снисходительно, вспоминая что на приёме не было ни одного полукровного (кроме него самого).

Тени за Томом копятся черными резкими гранями, густые и объемные, они тем сильнее, что ярче солнечный свет. И Волдеморт подставляет ему лицо, переворачивает страницы газеты, кратким жестом отсылает молоденькую официантку прочь даже не посмотрев на неё и искоса. Где-то между светской хроники Лорд цепляется за имя Саломона Геснера и недовольно кривится. Старый маг был приглашен Морицем Дитрихштейном лишь по желанию Волдеморта и благодаря оказанной Повелителем милости, вот только милость оказалась напрасной. Разговор с Саломоном был бесполезным, неудовлетворительным; Темный Лорд еще неприязненно рассматривал бывшего сторонника Гриндевальда, когда тот напоказ вежливо раскланивался прощаясь.
                                - сожалею что ничем не могу вам помочь, -
                                         лживо прокаркал геснер. и том так же лживо отмахнулся,
                                         словно бы их разговор не имел никакого значения.
Теперь Волдеморт обдумывал дальнейшие действия и свой запасной план. Как удачно, разумеется, что его часть порталом прибыла в Вену накануне. алекто кэрроу Тому даже не понадобилось обращаться к магии темной метки, чтобы почувствовать что его Пожиратель Смерти находится неподалеку. Он только встряхнул газету и аккуратно ее сложил, отнимая взгляд от движущихся колдографий, чтобы увидеть ведьму чуть выше по улице.

У Алекто был взрывной характер, резкие движения, импульсивность и доля дикости, которую - удивительно - не смогли искоренить ни родители, ни образование. Волдеморт лишь изредка видел Кэрроу и едва ли уделял ей внимания столько же, сколько и миссис Лестрейндж, хоть и не так уж много женщин он допускал в ряды своих боевых сторонников. Теперь со стороны следил за девушкой пристально и внимательно, совершенно не скрываясь от Кэрроу. Даже допускает краткую тень улыбки, когда ведьма замечает его самого и все еще пристально-равнодушно смотрит, никак не выражая ни интереса, ни неприятия. В чужой стране Темный Лорд ведет себя человечнее, самую малость, но человечностью все равно обладает едва ли.

Алекто Кэрроу в Австрию отправили по его же приказу, как пушечное мясо, которым не жаль воспользоваться, если подобное выйдет на пользу. Тайно, не привлекая внимания, чтобы в чужой смерти Темный Лорд вдруг не стал виноват по нелепому стечению обстоятельств. И потому сейчас Волдеморт допускает улыбку и чуть склоняет к плечу голову, узнавая сторонницу. Он взмахивает рукой приглашающе и ждет когда Пожирательница подойдет к его столику.

- Мисс Кэрроу, - в качестве приветствия произносит Темный Лорд и указывает кивком на креслице напротив. Суетливая официантка даже успевает поднести белую вышитую салфеточку, положить пергамент с меню и с поклоном ускользнуть прочь, прежде чем Волдеморт вновь заговорил. - Какая неожиданная и приятная встреча.

В голосе прорезается тень иронии - в совпадения врядли из них двоих верит хоть кто-то. Под солнечным  светом австрийской столицы Волдеморт прячет багровые глаза за карими, но кровавые искорки у черных дыр зрачков прорываются все равно. 

- Может статься вы мне здесь пригодитесь. - Свои слова Волдеморт украшает холодной улыбкой, бархатом ровного голоса  и смотрит в чужие глаза.

         Алекто Кэрроу молодая, полная жизни.
                       Повезет (ей же) если всё так и останется.

Патриция осекается, потому что Доркас говорит правильные вещи: что ее ждет через год там, откуда она бежала, потому что когда-то всех окрестила монстрами, зверями, чьих лап опасаться нужно? Наверное, ничего хорошего, сто процентов - ничего_хорошего. Селвин скорее наказать себя хочет, с каждым годом ставки повышая. Сначала это было самобичевание, общение с теми, кого презирала до этого, а теперь вынуждена с ними равняться, после - побег, отчаяние, попытка скрыться от всего мира. Когда с этими тенями Патриция смиряется, она решается на следующую ступень: разговор с Нейтом, Кадом, теперь возвращение домой. Кажется, что еще чуть-чуть и ее на земле этой больше не будет, судьба наконец устанет бороться с яростными попытками с ней столкнуться и просто даст то, чего Селвин жаждет. Наверное, так было бы правильно, так было бы с п р а в е д л и в о.

— Я их не защищаю, — отвечает пристыжено, потому что не ради пожирателей смерти рискует всем, а ради семьи.
— Я уговорю их уехать, бросив все позади, — скорее себя успокаивает, чем Медоуз пытается предложить очередную сделку. Могла бы быть более убедительной: Доркас, только я могу их убедить, понимаешь, надо бежать, - было бы этого достаточно она уже никогда не узнает. За год ее отсутствия Орден Феникса никуда не сдвинулся: разве что оказался запрещен законом, что только усложняло ее сотрудничество с ним. Если теперь они наравне с пожирателями смерти, то в чем смысл, стоит ли ради этого рисковать?

Медоуз повторяет то, что ей твердят окружающие: ради блага, ради добра, ради светлой стороны. Но кто определяет то самое благо, кто диктует способы борьбы? Селвин догадывается, что орденовцы следуют за несколькими лидерами, судя по всему, один из них Альбус, раз она сама с ним договаривалась о сделке, второй - Аластор, потому что Фрэнк именно через него ее в Орден зовет, а третий Эдгар, потому что он баллотируется в министры. Патриция правда не понимает, попытка победить в выборах - это способ отвлечь внимание или на свою сторону перетянуть первенство, ведь если во главе министерства магии окажется свой человек, то посадить неугодных в Азкабан на пожизненное заключение будет в разы легче.
Но только магглы не догадываются, что министры магии - лишь куклы, власти особой не имеют, ибо все решает визенгамот, председателем которого еще нужно стать. Значок министра не дает подобной гарантии, поэтому планы Ордена Феникса для нее до сих пор остаются загадкой.

Да и Доркас задается тем же самым вопросом, переспрашивая то, на что Патриция и сама найти ответ не может. Столько лет между двумя огнями, столько переживаний и попыток понять, как_правильно приносят лишь мигрени и нервные расстройства, а не мудрости или хотя бы жизненные уроки.
Но Пэт палочку крепче пальцами сжимает, потому что от своей мысли отступаться не хочет - это последний разговор с орденовцами, больше она с ними не только сотрудничать не хочет, но и пересекается. Клятва связывает ей руки, она не может поделиться ни с кем важной для деятельности феникса информацией, поэтому они могут просто ее отпустить, в конце концов Селвин имеет право принимать решения самостоятельно.
— Я считаю, что нельзя верить одному человеку, — отвечает, чуть погодя, искренне и так, словно не прощается, — нельзя верить в одного человека настолько слепо, чтобы следовать его указаниям беспрекословно, — Патриция кивает на палочку, которую Доркас на нее направляет, потому что если бы не Альбус, - она в этом уверена, - то они бы уже давно разошлись с миром. Но он приказал следить и не отпускать, что понять можно, но принять - нет.
— Надежду нужно искать в нас самих, в семьях, которые разрушаются из-за чужих амбиций, — упрямо отвечает Селвин, своего артефакта не опуская и понимая, что следующие слова Медоуз вполне закономерны. Она не может предать своих, подставить того же Дамблдора или Хартли - любого, кто причастен к информации, которой Пэт обладает. Но все эти разговоры толка никакого не принесут, девушки все равно будут стоять на своем, оттого Патриция на месте остается, раздумывая, достаточно ли времени прошло, чтобы вновь прыгнуть в вихре аппарации.

В ответ Доркас она только кивает:

— Я не хочу тебя ранить, — предупреждает, а на самом деле показывает, что не отступится и ее решение окончательное. Приподнимает голову, губы поджимая, и не отводит взгляда от той, от которой зависит чуть больше, чем ничего. Орденовцы заставляют всех членов организации чувствовать себя важными, словно они и правда могут что-то исправить, но очень легко отличить оптимистов от дураков, и Патриция во взгляде Доркас видит то, что в свое время мечтала разглядеть в Нейте. П о н и м а н и е. Она не просто стоит посреди поля, не просто под прицелом держит ту, кто когтями себе вырывает путь домой, она словно сама рассуждает о происходящем, и это Селвин заставляет смягчиться, поэтому палочку опускает.
Сражаться она не будет, выдержит атаку, ее заблокирует, но сама наступать не станет; подбирает рюкзак, который по воздуху к ней летит, не выпуская Медоуз из видимости.
— Я не могу быть с теми, в кого не верю, как бы мне ни хотелось справедливости, но для всех она разная. То, что Альбусу принесет удовлетворение, разрушит несколько семей, и я не могу с этой мыслью жить дальше, потому что в войне нет победителей, — Патриция щит вокруг себя колдует, — мы уже все проиграли, Доркас, — а потом трансгрессирует несколько раз, прыгая из парка в Косой переулок и оттуда в гостиницу Бирмингема, пока наконец не останавливается в нескольких километрах от родового поместья с попавшим в нее заклинанием Доркас, упрямо за ней прыгающей до Бирмингема.

Патриция наверняка много ошибок совершила и еще совершит, в ней живет бунтарство, которое выражения еще не нашло, потому что боль и отчаяние окружающих в себя она впитывает и не знает, как с ним справиться. Она была на стороне нейтралитета, обратилась за помощью к тем, кто, казалось бы, свет олицетворяет, и теперь должно попробовать понять, что из себя тьма представляет.
Тени ее поглощают по мере приближения к дому, но Селвин шага не сбавляет, крепче лямки рюкзака пальцами перехватывая. Она очень устала и ее тошнит от столько трансгрессий подряд, поэтому у высоких кованных ворот Пэт останавливается, чтобы перевести дыхание. В некоторых окнах горит свет, а лужайка заросла непроходимыми зарослями; атмосфера двора не внушает доверия: слишком мрачно, слишком не_так. На крыльце не встретит мать, тяжелые руки отца ее не обнимут, а взгляды братьев не позволят расслабиться в своей комнате.
Патриция дышать опасается, когда толкает ворота, боясь, что защита ее не пропустит, но не чувствует в ладонях ни боли, ни сопротивления. Делает несколько шагов к дому, пока не замечает, что входная дверь открывается, а освещая теплым светом крыльцо.

[indent]  [indent] Паника тело охватывает кованными прутьями, но Алиса упрямо идет вперед, пальцами в кору деревьев впиваясь. Она знала, куда записывалась, ладони дрожали, когда Лонгботтом подхватывала несколько склянок зелий, которые обязательно не успеет использовать. В последнее время все сложнее оценивать опасность и невыполнимость заданий, и она вынуждена принимать участие в каждом, чтобы не оставлять в одиночестве тех, ради кого продолжает по утрам из постели теплой выбираться.
Утопая ботинками во влажной грязи, Алиса останавливается у линии леса, переводит дыхание и пот со лба стирает рукавом. Солнце уже скрылось за горизонтом окончательно, оставляя лишь разливы красного на границе неба с землей; за низкими домами видны бесконечные леса, и это Лонгботтом настораживает: местность тяжело будет покрыть им впятером.

[indent]  [indent] Она перехватывает артефакт из кобуры, которую прикрепляет теперь только к бедру, прокручивает древко между пальцами, укладывая в ладонь удобнее. Тихое «ревелио», направленное на дорогу от леса до первого сарая, позволяет им продвинуться вперед без видимых препятствий. Алиса успевает стереть следы за их компанией, в конце задерживаясь, вперед себя пропуская новичков.
Она ловит взгляд Фрэнка, который возглавляет их отряд, пытается улыбнуться, но вряд ли на губах появляется хоть что-то, похожее на улыбку. Кивает следом, мол, да, я за тобой, иди, а сама приседает на корточки, чтобы через ограду перелезть.

[indent]  [indent] Они должны добраться до деревянной церкви, в которой, судя по наводке, хранятся артефакты, используемые пожирателями смерти. Алиса предполагает, что кто-то из здешних является одним из тех, кто лицо за маской прячет, поэтому внимательно смотрит по сторонам, когда их отряд вперед продвигается. Не хочется терять своих бойцов, попадать впросак и вновь бежать с поля боя снова.
Артефакт перед собой держит, второй рукой поддерживая запястье, целится в двери и окна, шепча заклинания защиты и невидимости, которыми успевает задеть и Фрэнка. Мантия уже начинает сбоить на ее плечах, поэтому Лонгботтом шаг ускоряет, обгоняя одного из новичков, за руку его подхватывает и заставляет поспешить.
— На два часа, — указывает в сторону церкви, темной от недостатка освещения и скрытой за густыми тучами луной. Остальные кивают, разбредаются по сторонам, Алиса перехватывает рюкзак, открывая его на ходу и оттуда вытаскивая заколдованный камень. Запрет на трансгрессию - необходимость в подобной работе, ибо пожирателям смерти хватает и сил, и энергии, чтобы без передышки прыгать из одного места в другое, а орденовцы не могут рисковать взятыми в плен коллегами. Когда все пять камней касаются земли, Алиса активирует заклинание, куполом скользящее над церковью и замыкающееся над ней с характерным щелчком.
Именно он и служит позывным к действию, которое каждый из них понимает: Лонгботтом вновь приседает на корточки, волшебной палочкой подсвечивая себе проход к окну церкви, через которое хочет внутрь попасть. Заходить с крыльца может стоить оторванной ноги или расщеплением: она уже успевает это запомнить, останавливаясь у рамы и выдыхая на нее несколько раз, на затуманенной поверхности вычерчивает руну тишины. Когда стекло разбивается, то бесшумно падает на деревянный пол, а Алиса следом перелазит внутрь.

[indent]  [indent] Люмос использовать она не спешит, вновь проверяет территорию, оглядывается, в углах разыскивая или ловушки, или признаки присутствия посторонних. Когда внутри оказываются остальные орденовцы, она Фрэнка руку ненадолго сжимает в жесте, хорошо, что ты добрался. Они осматривают помещение, находят скрытый проход в подвал, который один из них спускается, чтобы проверить на наличие артефактов.
Алиса не сразу понимает, что Кевина нет дольше положенного, некоторое время смотрит на вход в погреб, подбираясь медленными шагами к нему. Люк открыт, поэтому в темноте она ожидаемо ничего не замечает, но, отправив шар люмоса в закуток, замечает отблеск серебристой маски, следом тут же отправляя обездвиживающее заклинание. Оно ударяет мимо, а в нее летит зеленый луч, от которого Лонгботтом успевает отскочить, в ответ выбрасывая связывающее заклинание.
— Черт, — ругается она, — ловушка, — кричит громче, чтобы остальные услышали, а топот подмоги пожирателя заставил насторожиться. Он пытается аппарировать — слышен резкий хлопок неудавшейся трансгрессии, — и Алиса палец к губам прикладывает, когда орденовцы останавливаются к люка.
— Выходи, — требует следом, в ответ получая лишь смешок, а затем из дырки в полу летит в их сторону куртка Кевина и его переломанная палочка. Она губы сжимает, пальцами палочку перехватывает и внимательно следит за отблесками света в щелях деревянного пола - пожиратель смерти двигается.

[indent]  [indent] Ивонн бросается в атаку, доски прожигая огненным шаром, вопит проклятья, потому что Кевина знает лучше остальных, отправляет по меньшей мере три заклинания без передышки, с воем отступая на несколько шагов, когда сипло вдыхает разгоряченный воздух.
Алиса ее хватает за руку, уводя за спину, в дыру отправляет обезвоживающее и колющее, когда слышит грузный грохот. Очевидно, тело падает, поэтому Лонгботтом замирает на месте и пытается прислушаться к вновь образовавшейся тишине.
Она Ивонн отпускает, скрипучими шагами продвигаясь ко входу в погреб и приземляется на утоптанную землю. Пахнет затхлостью, а темнота слепит хлеще, чем подобное заклинание.

[indent]  [indent] Алиса выступает против использования непростительных заклинаний, потому что они душу раскалывают, и орденовцев к пожирателям смерти приравнивают. Она спорит с Аластором, с Фрэнком, с Марлин, не отступает от своей позиции даже тогда, когда они одного за другим хоронят, во всем обвиняя случай и агрессивное поведение обеих сторон.
Поэтому когда она видит пожирателя смерти, стоявшего на своих двоих, то не сразу реагирует на его атаку, но успевает за коробками спрятаться. В него не попадало ее заклинание, он лишь их обманул, бросив бедного Кевина на пол для характерного звука.
[float=right][/float]— Он в сознании, — кричит вверх, пока выбрасывает жалящее и связывающее снова и снова, но пожиратель уже подтягивается на руках через дыру в полу. Она слышит яростные проклятья наверху, подбегая к лестнице и забираясь по ней обратно на поверхность. Труп Ивонн Алиса замечает первым: она лежит чуть поодаль от остальных, определенно сраженная Авадой, в ее руке все еще сжата волшебная палочка, а ноги подрагивают в конвульсиях. Силой воли она заставляет взгляд от нее отвести, чтобы выбросить взрывающее заклинание. В этот раз наконец попадает, и пожиратель отлетает на несколько метров на скамейки, когда Лонгботтом побегает к мужу, чтобы не отставать от остальных.

[indent]  [indent] — Две авады, — никак не комментирует это, хотя понимает, что они не могут уложить одного пожирателя, потому что он непростительным пользуется, а сама Алиса продолжает жалить его атакующими. Если бы в погребе не троила время на жалящее, а сразу выпустила бы кедавру, то Ивонн была бы жива. Зло сжимает волшебную палочку, выбрасывая на него Исцендио.
Лонгботтом пытается себя оправдать и не брать ответственность за тех, кого уберечь не может, но то и дело растерянно приседает от летящего зеленого луча в их сторону. От Авады не отбиться ни щитами, ни заклинаниями, ее можно лишь ею же отбить - как считает Муди. Но Алиса не будет, не будет уподобляться монстрам, она своих демонов держит в замке, прячет в глубине и выпускать не собирается.
[float=left] [/float]Джона хватает за руку, за собой в укрытие утягивая, спасая от авады и сталкиваясь взглядом со Фрэнком. Он против, он не одобряет, Алиса знает, чувствует_понимает, но не станет через себя переступать, не будет. Когда он зелеными лучами пользуется, упрямо не смотрит, потому что с последствиями боится сталкиваться. Может, она и не так отважна, как остальные, или ее принципы все-таки сильнее, чем принципы тех, кто пытается выиграть по-легкому //

[indent] [indent]  [indent][indent] неужели это и есть по-легкому?

[indent] Сегодня был удачный день хотя бы потому, что сверху выключили проливной дождь.
Брен размеренно шагал по лужам, размышляя, стоит ли заглянуть в маггловский бар, в который он осторожно сунул нос в прошлый четверг. Вообще-то это было не в его характере - все эти новые шумные места, особенно с кучей пьяного народу, особенно с магглами, о которых Бреннан знал только необходимый минимум. Но неделю назад на душе было так паршиво, что было уже, в общем-то, все равно, куда идти, лишь бы не домой.
Его первый год в качестве стажера близился к концу, остался еще один. Брену порой казалось, что прошло всего несколько недель, а иногда -  несколько лет с того момента, как его дядя уладил вопрос со знакомым в Министерстве и выбил для Брена место в отделе по контролю опасных волшебных существ. Это было в сущености идеей самого Бреннана, а старший брат его мамы только проложил к этому дорогу, вот и все. И как бы Брен не божился, что не подойдет больше к драконам, ничего другого он не умел. Да, всегда оставались заповедники с кем-то менее опасным, вроде пикси и каких-нибудь огнедышащих ежей, но в глубине души он не мог избавить от мысли, что этот поворот для потомственного драконолога и магозоолога будет сродни браку с магглом для каких-нибудь Блэков. Конечно, не то чтобы остался в семье МакКливерт кто-то, кто мог бы осудить выбор Брена: тетка Кирстин бы только обрадовалась, узнай доподлинно, что оба наследника МакКливертов решительно отвернулись от семейного дела. А семья МакФасти - Брен почувствовал, как челюсти до боли сжимаются при их упоминании, не в первый, впрочем, раз, и не в последний, - семья МакФасти вряд ли теперь будет сильно грустить по нем. Бреннан это заслужил, спору нет, и сам, своими руками, выстроил.
[indent] Брен выругался, обнаружив, что за всеми своими размышлениями вошел прямиком в глубокую лужу. Он еще не дослужился до момента, когда им выдали бы форменную одежду, непроницаемую ни для воды, ни для огня, и ботинки моментально наполнились водой и грустно чавкнули. Брен разрешил себе пофилософствовать с секунду и подумал, что в этом звуке можно было бы углядеть замечательное описание его нынешней жизни. Начать хотя бы с того, что в его квартире наверняка снова протек потолок. Это было удивительно, сколько этот потолок не латай, все равно с него вечно капает. Брен не считал себя настолько уж идиотом в простейших бытовых чарах, когда этот год только начинался, но теперь был почти готов признать свое поражение. Конечно, содержимого его ячейки в Гринготтсе хватило бы и на квартиру получше, но Брен решительно отверг эту мысль: не заслужил пока. Деньги на счет обоим братьям - ему и Кейрону - положили родители еще при их рождении, и до момента их смерти там собралась сумма если не поразительно большая, то по крайней мере достаточная, чтобы не латать крышу одной из самых захолустных квартирок в Косом. И все же Бреннан находил в своей странной линии поведения кое-какой плюс: это как будто чуточку примиряло его с тем, что он натворил в прошлом году, служа своего рода покаянием. И потом, иногда все это было даже забавно: например, в тот единственный раз, когда дядюшка МакЛайрд пришел проведать его и сообщил, что, похоже, и его сестра, и его племянник совсем ум потеряли на этом проклятом острове. Он тогда даже присесть отказался, сообщив, что ждет Брена к следующему дню в своем доме на Грейсчерч-стрит, но советует ему перед этим искупаться в Волшебном Очищающем средстве из аптеки Малпеппера. Брен, понятное дело, и не подумал прийти. Идеальным сыном и приемным сыном он не стал, а уж быть идеальным племянником и начинать не собирался.
[indent] Вывеска бара - достаточно старого, чтобы она успокоительно поскрипывала на старых петлях, - была ярко освещена уличным фонарем. Брен тысячу раз ходил мимо, а сейчас второй раз в жизни собирался заглянуть в обиталище странных людей, которые понятия не имели, что его оставили сиротой раненный дракон и пятиноги. Чудесное место - хотя бы поэтому.
Уже было темно, хотя и не поздно - народу на улицах полно, так что Брен сперва не обратил внимания на то, что некоторое количество человек движется в том же направлении, что и он сам. И тем не менее не мог избавиться от какого-то неясного, тревожного чувства, вызванного оживленностью улицы. Я уж совсем стал отшельником, - рассеянно подумалось Брену как раз в тот момент, когда на его плечо опустилась чья-то рука. Он дернулся, хватаясь за волшебную палочку в кармане куртки, и попытался обернуться, но его решительно впечатали в стенку. Борьбы никакой не было, а вот толкотня продолжалась пару секунд. Магглы, впрочем, и ухом не повели, а у Брена вдруг мелькнуло в сознании что-то - не мысль даже, а неясное воспоминание из тех, которые вызывают знакомые с детства люди и вещи. Он выкрутил наконец голову - все еще свято уверенный, что никакие разрекламированные Пожиратели смерти не собрались лишить его достоинтсва прямо под баром "Кот и роза", - и не увидел в полутьме ничего, кроме хорошо знакомого длинного носа, выглядывающего из-под капюшона.
Фергус МакФасти ослабил хватку и - Брен готов был поклясться, и на этом основании извернулся и двинул его плечом, - ухмылялся, весьма довольный собой.
- Чтоб тебя, Ферг, - глухо прорычал Брен, не находивший ни на кнат смешного в этой ситуации, - отпусти руку, братец, черт тебя возьми!
Он потер запястье, исподлобья глядя на Фергуса. Сердце ухнуло куда-то в пятки, потом вернулось, сделав пару радостных прыжков. Жгучее желание испустить радостный вопль и обняться прошло в ту же секунду, когда Бреннан припомнил себе, что это не счастливая встреча после долгого путешествия. Наверное, слово "счастливая" здесь вообще подходило меньше всего. Ферг поймал его, как последнего дурака.

[indent]  [indent] Юджинии должно быть больно_стыдно_жалко, но ни одной из этих эмоций она не испытывает, когда Эмма пытается свою обиду подобным образом выразить. У нее, наверное, слишком толстая кожа, броня, за столько лет выработанная, залатанная и заклинаниями укрепленная, поэтому слова уже не колют, разве что помогают лучше считать ситуацию. Дженкинс к юной Вэнити всегда испытывает что-то вроде симпатии, заботы, наверное, той, что не может в свое время дать собственной дочери, потому что кажется вполне незаслуженным подобное проявление эмоций. Нет, она не монстр, не социопат, Юджиния просто знает, что Имоджен сильнее этого и справится без ее объятий или длинных разговоров перед сном. Эмма же для нее была и есть ребенком чужих родителей, а когда ты смотришь со стороны, то подмечаешь то, что в себе не заметишь, оттого ее руки теплы и сама она к девочке намного добрее, чем к тем, с кем работает или проводит вечера.
Именно поэтому Юджиния не реагирует на колкости о гончих и о правдивости ситуации, потому что из раза в раз всех учит одному: нельзя делать выводы, основываясь на пересказах. Этого хватает в суде, в работе отдела, за семейным столом. Нужно научиться выражать собственное мнение, самостоятельно определять отношение к той или иной истории, чтобы потом не поплатиться за доверие к тем, чьи решение могут быть неправильно интерпретированы.
[indent]  [indent] Эмма переживает боль, она страдает и пытается справиться с эмоциями, с которыми не учат уживаться. Юджинии жизнь всегда казалась чересчур надуманной, слишком драматичной, потому что с детства всех учат лишь одному - все, что ни делается, все к лучшему. Но никто не предупреждает, что с каждым разом будет больнее. Кто-то продолжает верить в лучшее, кто-то ломается под обстоятельствами после первой же неудачи; а в Вэнити она видит стержень, который пытается поддерживать своим вниманием. Шивон - хорошая женщина, Юджиния ее уважает и в какой-то степени даже ценит, потому что у нее золотые руки и доброе сердце. Только когда всю себя отдаешь на работе, на пациентов разменивая последствие капли сострадания, то что от тебя остается дома, когда рабочие часы сменяются отдыхом? Дженкинс знает об этом не понаслышке, поэтому  подругу лишь одергивает время от времени (как и она ее) и пытается восполнить то, что Вэнити не додает своим детям.
[indent]  [indent] Новость о том, что Эмма вновь была в квартире Дарры Юджинию не удивляет. Нет, даже не так. Она ее удивляет, потому что казалось, что убийство // происшествие // несчастный случай остается фактом, с которым семейство Вэнити решает смириться. Дженкинс стоит извиниться, потому что со всеми проблемами внутри кабинета Министра и залов Визенгамота она забывает о главном: о людях. О тех, о ком должна заботиться, о тех, за кем должна наблюдать. Видя Эмму в подобном состоянии, Юджиния неловко задумывается и об Имоджен, которая… где? Она понятия не имеет. Мысль эта пугает, дрожью проходит по плечам, и Дженкинс пытается взять себя в руки, обращая внимание на аврора, который начинает эмоционально реагировать на слова «заключенной». Наверное, вчера_сегодня был сложный день, раз он наставляет артефакт на девушку, при этом обезоруженную и скованную в зачарованной от побега клетке.
[indent]  [indent] Но Юджиния им не мешает.
Юджиния не говорит и слова. Не останавливает Льюиса, не останавливает Эмму.
Она все так же сидит на ее постели, разглядывая баталию, происходящую перед ней молча, потому что добавить ей нечего.
Но, наверное, главная во всем этом причина, что она верит. Верит и знает, что Вэнити самостоятельно справится. Дженкинс не любит подтверждать стереотипы о волшебницах: леди могут за себя постоять, будь в их ладони палочка или кисть для рисования. Поэтому когда аврор на запястьях Эммы щелчком застёгивает наручники, наверняка зачарованные и успокаивающие, Юджиния пожимает плечами, отворачиваясь.
[indent]  [indent] — И правда увлекательная история, — начинает она, когда Льюис выходит из камеры, но не отходит от решетки, будучи на стороже. В этом нет необходимости, но Вэнити его раззадоривает, что теперь в его поведении и проявляется.
— Я не буду тебе врать, успокаивать и пытаться исправить то, что одними словами не залечишь, но попытаюсь быть с тобой честной, — этого Дженкинс далеко не всем может обещать, оттого своим словам придает чуть больше значения, чем требуется.
— Меня не волнует то, что ты пришла к Дарре, хотела что-то найти или просто отдохнуть от постоянного внимания со стороны. Меня не волнует, что тебя задержали за сопротивление, было оно или нет - тоже меня не особо интересует. Что мне непонятно, так это, почему ты проснулась в перевернутой вверх дном квартире окровавленная? — Юджиния ловит взгляд Эммы, не отпускает его, вставая с постели и подходя к ней. Наверное, она не то чтобы нежный человек. Хотя когда-то она и обнимала, и целовала, и горевала, пропуская сквозь себя эмоции всех, с кем как бы то ни было пересекалась. Это Дженкинс ошибочно считала эмпатией, возможностью понимать людей рядом с собой. Только потом, спустя года, она научилась различать сострадание от попытки почувствовать себя хорошо за счет горделивой мысли «я_умею_слушать». Лицемерие - это неосознанная привычка, практически каждый второй в той или иной степени врет себе и своим близким, говорит, что любит, а на деле лишь любит саму идею быть влюбленным.
Юджиния берет с себя обещание не говорить того, что от нее хотят услышать, и не произносить то, что хотят услышать. Поэтому и любит она теперь по-своему, так, как считает нужным, искренне, молча и сильно. Любит не за то чувство свободы и влечения, а за тепло и за тревогу, которые испытывает при мысли о тех, кем дорожит. Объяснить словами ей это трудно, да и она не пытается, потому что считает, что действия громче слов. Поэтому берет ладони Эммы в свои, сжимает чуть крепче, заставляя ее посмотреть на нее // действительно посмотреть, а не сделать вид.
[indent]  [indent] — Меня волнует, почему ты была ранена, кто тебя ранил и как это получилось, — говорит тише, заставляя_моля ее услышать.
— Твои родители сами разберутся с воспитанием, с последствиями этого поступка, а я хочу понять, кто тебе оставил те увечья, почему ты потеряла сознание и почему не скрылась с квартиры сразу же, когда появилась какая-либо опасность, — о последнем Юджиния догадывается. Тяжело оставаться в стороне, когда близким угрожает опасность, еще тяжелее уходить от риска, когда есть возможность добиться справедливость. Или же себя до конца сломить, чтобы больше не нуждаться в ней.
Дженкинс подозревает, что Вэнити двигало именно саморазрушение, но она не сможет ей помочь, если та не откроется, если та не доверится.
[indent]  [indent] — Ты думаешь, я не понимаю, что все это тебя не остановит? Ты знаешь, что или родители, или я тебя отсюда вытащим. Если ты захочешь продолжить себя уничтожать, тебе никто не сможет помешать. Я знаю тебя, Эмма, хотя пусть тебе, может, и кажется, что никто тебя не понимает, — Юджиния надеется, что она ее вниманием завладевает, оттого становится смелее и словами воздух разрезает без лишних на то переживаний.
[indent]  [indent] — Я не знаю боли потери брата, но знаю, как тяжело быть одной. Одной в окружении толпы, — сжимает ее пальцы сильнее, наверное, даже чересчур сильно, — меня не волнует, что ты решишь делать с жизнью дальше, потому что это твоя жизнь, и я приму любое твое решение будь то пожиратели смерти или орден феникса. Все, что сейчас меня волнует, почему_ты_не_ушла? Кого ты там увидела? — мысль, казалось бы, не очень важная, но именно с нее и нужно начать и ею же продолжить. Если Эмма оказалась в квартире Дарры, то она там была не одна: кто устроит погром в одиночестве? Существует шанс, что псих на такое способен, но Вэнити еще в своем уме. У нее увечья от сопротивления и вряд ли только из-за задержания. В квартире был кто-то, кто может помочь / сдвинуть с места расследование.
Юджиния это понимает, и она надеется, что и Эмма поймет.
[indent]  [indent] — Если ты хочешь таким образом пережить боль, то это поможет лишь ненадолго. По-настоящему попытаться жить дальше получится только, если ты разберешься с тем, что тебя мучает, — говорит еще тише, уводя Вэнити обратно к постели, усаживая ее на нее, а сама садится напротив на корточки, на коленях ее руки укладывая.
[indent]  [indent] — Что тебя мучает? Кто тебя мучает? — задает вопрос, наверное, наиболее важный во всем произошедшем. У Дженкинс не так много времени на подобные разговоры, но если бы что-то произошло с ее дочерью, то Эмма обязательно бы Имоджен помогла. Потому что они семья, может, не по крови, но по духу. Может, не такая громкая, но все-таки крепкая. Юджиния знает, что в мире нет ничего постоянного, кроме самого простого — любви к ближнему. Даже после десятков лет унижений или страданий можно продолжать любить человека искренне, извращено, себе на поражение, но все-таки любить. Дженкинс не хочет, чтобы Вэнити это чувствовала, поэтому давит на нее здесь и сейчас, в тюрьме, в клетке, в которую ее же демоны ее и заковали.

Иллюзий по поводу своего возвращения Патриция не строила, поэтому не обижается, когда на себе ловит недоверчивые и чаще порицающие взгляды, находясь в окружении братьев и родителей. Мама руки заламывает за спину, потому что отец просит ее не мешать воспитанию, а Селвин молчит в ответ, ибо спорить сил нет и, если честно, права тоже нет. Она больше недели проводит взаперти: выходить из дома не спешит, боясь, что за ней следят; Нейт настаивает на разговоре, но Патриция не уверена, что сможет ответить на вопросы и объяснить. Ответов на «почему» у нее все так же нет, а те, которые заготовлены, никого не устраивают, потому что не видят логики в «это было правильно».
Патриция себя ищет и находит там, откуда сбегает год назад. Стены согревают, уютом веют, пусть и дом больше не является ее_родным, но все-таки воспоминания играют свою роль. Она не уверена, что почувствовала бы такое же спокойствие, если бы вернулась домой, ибо сталкиваться с незавершенным разговором все еще не готова: Нейт о ребенке не знает, недоверчивые взгляды на нее бросает, и Пэт голову опускает // заслужила.
Но судьба, кажется, над ней издевается, потому что Патриция вновь становится свидетелем разговора, которого услышать не должна была. Братья, по началу от нее отстраненные, спустя неделю стали забывать закрывать двери: Селвин, по дому передвигающаяся от скуки, у одной из комнат останавливается, когда «Хартли» разрезает шепотом звенящую тишину.
Наверное, ей стоило уйти, отвернуться и не наступать на те же грабли, но у Трэвиса голос взбудораженный, а Теодор молчит, что ничего хорошего не означает. Патриция стоит у двери некоторое время, пока не осознает, во что они снова ввязались, пока одно с другим не сопоставляет и не понимает, что эту ошибку исправить будет не так-то просто.
— Веритасерум, Трэв, верита-блядь-серум, — Тео зол, он бьет ладонью, кажется, по столу, а Пэт вздрагивает и, едва шаркая тапками, скрывается в своей комнате.
Паника накрывает собой лишь на несколько часов, пока Селвин судорожно выписывает все плюсы и минусы на пергаменте, пытается понять, что произойдет с их семьей, с ними, если вдруг до Ордена Феникса дойдет, что арестованный Кассиус Трэверс — не тот, кого Патриция все это время защищала. Альбус знает, он не так глуп, да и остальные подозревают ее родственников — это вполне логично, что братьев и родителей в первый же вечер возвращения из себя выводит. Селвин судорожно по комнате ходит, из угла в угол шагами ее меряя, а когда слышит разговоры в коридоре, замирает на кровати, молясь, чтобы никто к ней не зашел.
Она не_готова, Медоуз была права, конечно, была права: дрожь вновь бьет по рукам, и девушка их между собой переплетает, успокаивая.
С планом Патриция определяется не сразу, боясь, что очередное неповиновение указаниям старших для нее обернется или крупным скандалом, или последним наказанием. Она все газеты за предыдущие дни внимательно читает, надеясь успеть бурю предотвратить вовремя, но достаточно быстро догадывается, что у Тео все схвачено. Трэвис поступает умно, приходя к министру и уводя от себя подозрения таким образом, но Патриция знает, что Кассиус сомневается, как и Кадмус, как и (она надеялась) Нейтан будет сомневаться. У него слишком много информации на них всех, одна капля сыворотки правды, и все Паркинсоны, Селвины, Трэверсы попадут в Азкабан за многочисленные преступления, возможно, даже ими не совершенные.
С утра она отказывается от завтрака, но одумывается, решая не игнорировать остальных. За столом спрашивает, как у всех дела, в ответ получает что-то похожее на мычание @ все больше в своем плане укрепляется — Патриция искупит свои грехи.
В комнате все бумаги сжигает, потому что не может скомпрометировать Непреложный обет, данный Альбусу, долго раздумывает о том, как пробраться в Аврорат. Если обратится к Алисе или Доркас, то они сразу же ее поймают и вернут туда, откуда так упрямо бежала, а может и того хуже. Пэт может по пальцам пересчитать тех, в чьей причастности к Ордену уверена, что ее задачу не упрощает.
В Атриум Селвин из камина выходит ближе к семи вечера, ведомая тишиной в новостях, обходит Министерство с другой стороны и пользуется входом для авроров.
— Гиббинс, — здоровается с парнем, о котором постоянно слышит на собраниях Ордена Феникса, но знает, что он отказывается к нему присоединяться. Он спрашивает, что она тут делает, и Патриция врет — нагло врет, — что пришла встретиться с Фрэнком. Аврору этого достаточно: очевидно, оборотное зелье сработало, а спрятанные волосы Алисы ни с чьими другим не перепутались. Селвин проходит в тускло освещенный коридор, некоторое время идет прямо, а потом сворачивает в уборную.
Дверь на замок закрывает дрожащими пальцами, в зеркало себя оглядывает, удостоверяясь, что зелье все еще работает, и взволнованно поглядывает на наручные часы. Патриция остается в туалете несколько часов, пока не слышит громкие голоса в коридоре: за дверью отчетливое «камеру, живо», голосом Марлин произнесенное, узнает и губы поджимает — его привели.
Селвин давно не виделась со старшим Трэверсом: когда она проводила каникулы дома у Кадмуса, молила о расторжение помолвки, то он своего племянника_ее поддерживал, оттого никаких негативных чувств к нему Патриция не испытывает. Наверное, из-за этого топчется на месте, не зная, стоит ли, нужно ли, способна ли.
Но сидит в туалете еще несколько часов, пока стрелка часов не останавливается на двух часах ночи. В отражении зеркала Пэт уже видит саму себя, волосы приглаживает, пытается уговорить себя, что поступает п р а в и л ь н о.
В коридоре ей никто не встречается: а когда она доходит до тюрьм, расположенных на этаже ниже, то останавливается у поворота. Глупо полагать, что Кассиуса оставили без охраны, и Селвин из сумки достает стеклянный пузырек. Она в зельеварении не то чтобы плоха, но крадет у Вильмы из запасов усыпляющий порошок, смешивая его со взрывающим снадобьем; прицелившись, склянку бросает в стену над головой охранника, и тот на звук реагирует, тут же вскакивая на ноги. Но зелье уже подействовало (Патриция успевает нос прикрыть влажным платком), и он по стене медленно скатывается:
пятнадцать минут.
Она осторожно идет вперед, через тело переступая и заставляя себя не оглядываться, спешит вперед. В первой же камере замечает человека, прислонённого к стене.
— Патриция?
Она на мгновение на месте замирает, а потом делает шаг вперед: будет ли магия работать в тюрьме, сможет ли Селвин воспользоваться заклинанием, чтобы лишить жизни того, кто угрожает всей ее семье, всему тому, что она столько лет пыталась из темноты вытащить? В его глазах она замечает удивление, неловко пальцами обхватывает прутья клетки, но не чувствует никакой магической защиты.
— Здравствуйте, — знает ли он, что Пэт не было с Нейтом около года, знает ли он, кто его сдал, знает ли он, что стал пешкой в своей же игре? Селвин его жалко: она улыбается_грустно, пальцами до его руки дотягивается, осторожно сжимая.
Она должна.
   Она обязана.
     Ради семьи, ради себя.
Патриция никогда не была эгоисткой: так получилось, что с детства она или в тени старших братьев, или за спинами Кадмуса с Натаниэлем. Она всегда чувствововала_вует себя в безопасности, оттого с проблемами-то и не сталкивалась никогда. Все началось с правды, услышанной случайно, закрутилось, завертелось, когда в муже разочаровалась, когда на его руках видела лишь кровь, а своего лицемерия не замечала: ты не такой, Нейт, — твердила она ему в тот вечер, когда он от нее пытался отстраниться, а она молила о понимании. Но как он ее понять мог, если она сама себя до сих пор не понимает?
— Прости, — просит прощения, руку из клетки убирая, а в другой ладони зажимает волшебную палочку.
Патриция Паркинсон когда-то мечтала о большой семье, о счастливых вечерах в объятиях мужа, звала себя не_такой, в Натаниэле души не чаяла, за Кадмуса была готова любого на части разорвать. Но все это лишь на словах, в фантазиях, в иллюзиях, в которые она верить могла потому, что все это время была от настоящего мира убережена ложью_во_благо.
Теперь же она смотрит в глаза, полные непонимания, сочувствует, но вины не ощущает. Очерствела ли, возможно, просто поняла, что важно. Важно быть собой, Патрицией Селвин, женой, сестрой, дочерью. Она должна уберечь свою семью, пусть ей и потребовалось три мучительных года разобраться в своих причинах, но теперь Пэт не отступится.
— Авада Кедавра, — слетает уверенным шепотом с ее губ, а из волшебной палочки лишь пара зеленых искр появляются. Она мешкается, взволнованно пытается еще пару раз заклинание вызвать, пока не понимает, что на тюрьмы все-таки наложена защита. Патриция старается на Кассиуса взгляда не поднимать, в сумке роется, палочку туда бросая и доставая следом кинжал.

i t ' s  l i k e ,   a l l   d a y   m y   v a n i t y   i s   f o r   s a l e
t a k e   i t   a w a y ,   m y   h e a d   i s   i n   m y   o w n   h e l l
Sing to me 'cause I can't hear myself
t h r o u g h   t h e   l o u d n e s s   o f   m y   o w n   h u r t s
[indent] Ей в комнате всё знакомо и всё слишком чужое; её не было несколько лет — всё слишком изменилось / не изменилась только она сама. Алкмена хочет, чтобы всё было как прежде, чтобы все вдруг забыли её поступки мерзкие и необдуманные, чтобы всё её вокруг снова полюбили, как прежде — она готова даже обратно ту роль забытую примерить. Алкмена сожалеет о многом, ей перечислять всё ни одной ночи не хватит — она мучается кошмарами, она засыпает долго, рисуя на податливом мягком дереве изголовья ногтём узоры — от скуки; она даёт каждому из них имя, она привязывает каждый из них к одному из событий, которое не хочет вспоминать, надеется, может, они тут и останутся, в дереве, может, её вина хоть ненадолго отпустит и жить позволит, как прежде.
[indent]  [indent]  [indent] Вина цепляется в Алкмену когтистыми лапами крепко; не отпускает, как бы та не рвалась на свободу. Мена хочет грехи свои принять, Мена хочет себя простить — но у неё не получается, Мена хочет всё вернуть, но бороться не способна уже / вина врезается в неё крепче, перебирает косточки по одной и, обгладывая с причмокиванием, выплёвывает под ноги. Вина её перемалывает, стирает в порошок, не оставляя живого места.
[indent] Алкмена не может спать; она на месте вечно крутится, вертится, путаясь в широких простынях с детским рисунком, она репетирует слова добрую часть ночи и старается не смотреть на часы — они участливо подскажут: три часа ночи — она придумывает слова и заучивает их, оттачивая каждую фразу, она донести хочет мысль ясную, чёткую, она извиниться хочет и получить прощение долгожданное / она хочет, чтобы её снова любили, как прежде.

[indent] Алкмена старается быть сильнее — снова притворство;
[indent] Алкмена старается не поддаваться панике — внутри всё клокочет;
[indent] Алкмена мало выходов из ситуации видит — она притворяется, что ничего не произошло.

[indent] Этих шести лет не было — она наивно надеялась, что все станут в эту игру с ней играть; она по-детски мыслила, так ничему и не научившись. Алкмена на ошибках не учится, она их не запоминает попросту, старательно от них избавляется и заставляет себя забыть / она не сможет с виной этой жить постоянно.
[indent] Этих шести лет не было — она не хочет видеть их в глазах Макса и выросшей дочери, она не хочет натыкаться на это в облике Мары и слышать из уст Марлин. Она не хочет сталкиваться с последствиями, она себя сама загрызть хочет — чужих зубов чувствовать на собственной коже не привыкла; всегда умело от наказания увиливала.
[indent] Этих шести лет не было — пожалуйста, блять, п о в е р ь т е.

[indent] На пороге прежнего дома стоя, она верила всем сердцем, что ничего не изменилось; за дверью её ждёт всё тот же Макс, в глазах которого всегда обожание читалось, и всё та же двухлетняя дочь, не отлипающая от матери вечная непоседа. Алкмена верила, что так и будет, что встретят её они, что примут с распростёртыми, словно её не было всего пару дней — мамочка просто уезжала на выходные.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] Мамочке просто нужно было кое-кого навестить.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] Мамочке просто нужно было немного задержаться.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // Мамочки не было шесть ёбаных лет.

[indent] Алкмена судорожно поправляет теперь_светлые волосы, закладывая их уши, потирает озябшие предплечья и шумно втягивает носом морозный воздух — в Англии климат кусачий. Она прокручивает в голове слова, которые придумала ночью; она их все растеряла по дороге — роется в карманах, а там сплошь перепутанные буквы, лезет руками за шиворот — а там только предлоги одни, она нащупывает застрявшие в горле извинения — выдавить их не может. Её встречают две пары глаз, в которых ни любви, ни тоски, ни жалости.

[indent] Малышка Мэй смотрит с непониманием, Алкмена пялится на неё в ответ — они друг друга не узнают, не чувствуют, не понимают. Малышка Мэй смотрит на отца, цепляясь за его широкую ладонь, немой вопрос: «кто эта тётя» — Алкмену вот-вот вывернет наизнанку.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // зачем я только пришла?
[indent] Сердце рвёт на куски, душонки остатки скребутся, чтобы тело грешное покинуть и вознестись [погребёнными стать под толщиями земли] — Алкмена не дышит и не шевелится [может, получится исчезнуть], Максвелл смотрит холодно, но без ненависти — слишком добр к ней; пускает её внутрь, наливает горячего чая, предлагает тёплый плед, пока Мэй за ним хвостиком бегает. Алкмена глаз от дочери оторвать не может — кто эта девочка / почему она, чёрт побери, такая взрослая? Мозг подсказывает:
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] шесть ёбаных лет.

[indent] Алкмена для неё чужая, посторонняя, девочка её почти не помнит, но узнаёт по фотографии / обиды и ненависти Мена в глазах больших голубых не читает, это позволяет вновь дышать начать. Алкмена пытается о себе напомнить — дарит припасённый подарок, тянет руки осторожно и кличет «малышка Мэй» — прямо как шесть лет назад, но малышка Мэй, её маленькая малышка Мэй держится холодно и отстранёно, к собственной матери особенного интереса не проявляя. Мене хочется вновь исчезнуть, уехать куда-нибудь в Египет или соединённые штаты — только бы подальше от этого места, где она теперь ч у ж а ч к а.

[indent] Она протягивает Мэй руку, та хватает её неуверенно, но крепко; Алкмена попросила Максвелла отпустить дочь погулять с ней хотя бы немного, она знала — он хороший, он не будет запрещать им видеться и Мэйгрид от матери ограждать. Чья-то мать и чья-то дочь выходят на мощённую улочку перед домом, Мена нервничает, пытается говорить — но всё сбивчиво, отрепетированное забывается тут же, — девочка отвечает ей редко и коротко — она стесняется, замыкается, говорить не хочет. Алкмена не знает, с ней она такая или просто замкнутая ото всех, но попыток расшевелить не оставляет, рассказами не_интересными ребёнка пичкая.

[indent] Мару она не видит, но будто бы чувствует; стыд накатывает огромный волной, топит, Мена в нём захлёбывается и спасти не пытается даже. С губ срывается короткое имя, разобранное давно на кусочки, из которых вся жизнь её состояла: «Мара?».
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // з а ч е м   я   т о л ь к о   п р и ш л а ?

Он себя уговаривает успокоиться — ничего необычного не происходит, у него просто ладони потеют, и Сириуса это раздражает, потому что волнение не про него, он всегда в себе уверен. Даже когда из рук выскальзывает букет цветов, который он наспех собирает с/а/м/о/с/т/о/я/т/е/л/ь/н/о. Поле, куда Блэк аппарирует, усыпано хризантемами и дикими ромашками, но ему хочется отыскать колокольчики: «они мне напоминают твои глаза» — планирует сказать в процессе, но чем дольше по полю ходит, пачкая ботинки, тем сильнее сомневается в фразе.
Сириус ерошит волосы, недовольно рыча, когда оглядывается по сторонам, а потом приседает на корточки. Четырьмя лапами намного быстрее добраться до нужного места, а в стебли цветов, в пасти зажатые, и того целее будут. Лишь к обеду он справляется со всем, посреди поляны сидя и связывая букет вместе. Солнце непривычно сильно припекает в начале ноября, и Сириус сомневается, что Луна достойна подобного к себе внимания: порт-ключ в Арабские Эмираты, подписание документов и обоснование поездки посреди рабочей недели. Она с каждым днем все мрачнеет, и как бы Блэк ни пытался игнорировать упаднический дух, даже для него Флеминг становилась чересчур меланхоличной. Она обычно была той, кто видел оптимистичный свет впереди, а теперь ему приходится ей напоминать о том, что время лечит.

Оставшись довольным своим деянием, Сириус подпрыгивает на своих двоих, ищет в карманах порт-ключ, который работает еще около получаса. Было бы слишком хорошо, если бы все шло по плану; ему приходится вновь ипостась менять, чтобы отыскать открытку отыскать, из кармана его выпавшей в процессе первого превращения.

Англия встречает его дождем и насвистывающим ветром. Блэк букет аккуратно трансформирует в книгу, чтобы не испортить хотя бы что-то за сегодняшний день. Натянув повыше воротник, он ныряет в толпу, спеша домой. Флеминг должна была вернуться к вечеру: день рождения было решено праздновать в субботу, поэтому сегодняшний день должен был посвящён только им двоим. Но Сириус знает, что Ремус все равно организовывает вечеринку, которой его удивят ближе к девяти. Именно поэтому ему хочется ответ на вопрос услышать до того, как вся орава друзей разгромит установленный Луной порядок.

В темном коридоре он ориентируется без проблем: скидывает туфли у двери, книгу осторожно кладет на тумбочку. Судя по тишине, никого нет в доме, который когда-то принадлежал Альфарду, а потом являлся холостяцким пристанищем мародеров. Сначала Джеймс сказал что-то вроде «с меня хватит», подарив кольцо Лили, потом Ремус начал встречаться c Доркас. Сириус не то чтобы хочет за всеми поспевать, ему просто кажется, что Луне пойдет на пользу следующий шаг. Он в руках крутит коробку, которую покупает на свои деньги; по-хорошему, должен был к матери сходить, спросить, даст ли кольцо ему или решит оставить его Регулусу. Но он не дурак, прекрасно знает, что на пороге особняка на площади Гриммо никто его не ждет; у него другие планы, и важная составляющая сейчас вбегает в дом, скрываясь от усилившегося дождя.

Сириус ее слышит, но не спускается на первый этаж, перерывая рубашки на втором. В последние пару недель Луна решает поиграть с его терпением: молчит, не идет на контакт, а когда наконец что-то отвечает, то услышать от нее что-то кроме проклятий сравни хорошо прожитому дню. Блэку наивно кажется, что проблема решается так же, как и в прошлом году — «я тебя люблю» достаточно, чтобы заставить ее перестать хмуриться от одного его появления на пороге комнаты.

— Привет, — ловит ее в коридоре, со спины обнимая и к себе прижимая, вдыхает аромат влажных волос, зарываясь в них носом. Но Флеминг все так же напряжено пытается вырвать, на что Блэк уговаривает себя не обращать внимания, он лишь сильнее ее к себе прижимает, не давая упрямо настаивать на своем.
— У меня сегодня день рождения, и я имею право на немного нежности от своей девушки, нет? — шепчет в шею, следом поцелуй на коже оставляя, прежде, чем отпускает. Он обещает себе не вздыхать, никоим образом раздражения не выдать, потому что успевает усвоить — Луна заводится с одного лишь слова. Сегодня ему хочется хотя бы на мгновение вернуть их лето, время до того, как она случайно человека убивает. Хотя сколько бы раз Сириус ни повторял одно и то же, она все равно отказывается принимать его точку зрения. Но этим их отношения и хороши — ему давить нет смысла, а ей ожидать от него этого, у него все под контролем, поэтому Блэк просит Флеминг подождать.

Он добегает до тумбочки, книгу трансфигурирует обратно в букет, волосы в отражении зеркала приглаживает — словно студент, который идет просить прощения у Макгонагалл за взорванную картину.

— Лу-уна, — зовет ее, когда в гостиной не застает, прислушивается к ее недовольному ответу, но не позволяет себе настроение портить. Она наверняка по-другому заговорит, когда его на колене увидит; Сириус на правое прыгает, букет на пол кладя, чтобы успеть справиться с коробкой, в которой прячется спасение от этого унылого выражения лица.
Ее шаги приближаются, он замирает на месте, глубокий вдох делая.

Когда Флеминг показывается в проходе, он тут же в улыбке расплывается:
— Луна Беатрис Флеминг, я знаю, что сейчас не подходящий момент, но, если честно, его и никогда не будет. Ты меня знаешь чуть больше семи лет, я знаю тебя столько же. Мы оба не любим креветки, а я ради тебя научился слушать джаз и танцевать фокстрот, — Сириус речь готовит, от зубов она отскакивает, и он игнорирует удивление, смешанное с_ненавистью, на ее лице, — я хочу, чтобы ты стала моей женой, — оставляет в воздухе висеть, хмурится, замечая ее реакцию, напрягается, потому что внутри злость начинает клокотать, — ты_выйдешь_за_меня?